Лесник. Рассказ попутчика.
автор Виталий МИТКАЛЕВ, Белорецкий район, п. Инзер.
Я И СЫН, больше месяца гостивший у деда с бабкой, возвращались домой, торопясь к началу учебного года, последнего в его жизни, после которого кончалось относительно безоблачное детство, и ждала суровая проза взрослой жизни. В Челябинске к нам подсел сосед. 216-й, мерно покачиваясь-постукивая, бежал на запад к Уфе. Спокойный и тихий плацкартный вагон постепенно оживал. Пассажиры, большей частью тюменские нефтяники и газовики, несмотря на нынешние сложности жизни, по годами устоявшейся привычке – инстинкту птиц, осенью гоняющему перелётных на юг, катили к морю, к “бархатному сезону”. Они еле-еле отошли от напряжения вокзально-билетной суеты и суматохи. Дорога им, в отличие от нас, предстояла долгая, разговоры становились все оживленнее и раскованнее. Сын со второй полки, временами отрываясь от проплывающих за окном картин угасающего дня, ещё подавал голос, задавая порой не подвластные взрослому рассудку, вопросы, а сосед напротив практически не сказал ни слова. На вид ему было далеко за семьдесят. Добротный, старинного кроя бостоновый костюм, одеваемый, по-видимому, в исключительно редких случаях, нес на себе несколько рядов орденских планок. Уже наше поколение не научили разбираться в соответствии хитросплетения цветных полос той или иной награды (я, например, к своему стыду и позору, не отличу ленту медали “За отвагу” от ленты ордена “Материнская слава”). Но то, что среди всех было два ордена “Славы”, могу утверждать достаточно твёрдо. У Захарыча, брата моего деда, младшего из пяти и единственного, вернувшегося с Великой , один орден “Славы “был, и нам, кому он заменил погибшего деда, в своё время доводилось в числе прочих его боевых, трудовых и юбилейных регалий держать в руках и его, ценимого Захарычем более всех. Во движениях соседа, несмотря на возраст, чувствовалась внутренняя подтянутость. В нем угадывался сельский интеллигент, скорее всего, бывший учитель.Чув-ствовалось, что поездки ему в редкость, но не в диковинку. Мягкий, умный взгляд выдавал в нём человека доброй души, но знающего себе цену и сохраняего достоинство. Судя по скудному багажу, ехал он не намного дальше Уфы, где предстояло нам пересесть на инзерскую электричку.
Думалось, что так безмолвно и доедем, тем более, что подступали ночь, и дрёма под разговоры и приглушенный стук колес, постепенно наваливалась на веки. Раза два вставал, беспокоясь, как бы сына наверху не продуло от окна. Ближе к полуночи, в Златоусте, у нас появились два новых попутчика. По всему, ехать им было недолго, укладываться они не собирались, а сидя за боковым столиком, приглушенно переговаривались между собой. По голосу, по манере и теме разговора стало ясно, что мужики, обоим около пятидесяти, живут и работают в глухом леспромхозе где-то по Юрюзани, что выходить им то ли в Вязовой, то ли в Кропачево. Разговор между тем шёл о тяжелой жизни в лесной глухомани, о многолетней задержке зарплаты, о хронической нехватке бензина, соляры, запчастей и… совести у больших и поменьше “хозяйчиков” местного масштаба, стремящихся любой ценой шелест зелёной листвы на де- ревьях превратить в шелест других листочков в собственных карманах, предпочтительно, тоже зеленых. И это в то время когда большинство лесных жителей не знают, как обуть-одеть ребятню в предстоящий учебный год. Про высших руководителей, большую политику, как и про Бога, не упоминали, как, впрочем, ни разу не вырвалось у них ни одного скверного слова. Это были крепкие трудяги, не опустившиеся, не изверившиеся в свои руки и головы. И не озверевшие, как некоторые другие – богатые и бедные! К моему крайнему изумлению, к их разговору присоединился и наш, казалось бы дремавший сосед. Тема их разговора, как лесная тропинка извивалась, иногда уходя далеко в сторону, но всегда возвращалась к одному. Речь шла о Лесе и людях Леса. О том, сколько леса зря гробится на делянках, о варварском отношении к природе вообще, о том, что, живя в лесу, лесные жители не могут построить себе настоящего жилья, а сегодняшние одинокие пенсионеры плачут без дров. При этом древесина за высокую цену, а то и за валюту, уходит во все стороны, а простой люд почти нищенствует. Но особенно запомнился рассказ ветерана. Почти ни разу не прерванный ни возражениями, ни вопросами, ни реплика- ми остальных других, дедок, на удивление, оказался искуснейшим рассказчиком.
ДЕЛО БЫЛО в лесах между Калугой и Брянском. Лет за 8 до начала войны в этих дремучих местах появилась весьма и весьма необычная личность. Вместо вконец спившегося и проворовавшегося лесника возник “пришлый”. Его прошлое было загадочно и неизвестно. Возможно, как мрачно шутили в то время, – не для “органов”. Рыжеседая борода, слегка прихрамывающая походка. Он был одинок и нелюдим, без крайней нужды лишний раз не показывался даже в ближайшую деревушку. По внешнему виду ему можно было дать и сорок, и пятьдесят, и шестьдесят. Точно сколько, можно было только догадываться. К сельсовету он не относился, а лесная контора была весьма не близко, за пределами действия досужих языков. У своего ведомства быстро стал на хорошем счету, окрестных мужиков шибко не зажимал, не зверствовал. Наоборот, иногда при случае считал возможным закрыть глаза и не видеть, как по крайней нужде те шли в лес. Со своего подворья прикармливал полуголодных парней и девчат, которых по разнарядке пригоняли на лесозаготовки. В те времена, не в пример нынешним, стройка шла громадная, леса шло много, да и на дрова – основное топливо тех лет, уходило не меньше. Именно тогда значительно свели леса в Средней России и до сих пор не могут оправиться.
Доставшуюся ему от прежнего лесника избу-сторожку он не то что подправил, а почитай, заново пере- катал-поставил. Всё, что он ни делал, обделывал основательно и надёжно. И все в одиночку! Мужики удивлялись: у других лесников, как и у его предшественника, чтобы выпросить “добро” на выкос лесных прогалин и заболотин для личных коровешек, за счёт которых, в основном, перебивались с хлеба на воду, нужно было нагорбатиться, накосить на личную лесникову скотину да на “казённую” лошадь лесника. Да угостить-напоить лесника до синевы, а то, не дай Бог, передумает “благодетель”. Этот же “Бирюк”, как за глаза звали его окрест, косил сам, используя самодельную конную косилку. Её он сделал за “магарыч” у забулдыги кузнеца в главной усадьбе колхоза, еле сводившего концы с концами на своих сильно разбро- санных среди лесов и болот лоскутках полей. Как рассказывали очевидцы, кузнец изрядно приняв на грудь, больше отлынивал, а основную часть кузнечных работ Бирюк сделал сам, мастерски и с вдохновением. Из мужиков каждый был бы просто рад помочь Бирюку хотя бы с той же избой, но он словно тяго- тился чьим либо присутствием, предпочитал всё делать без посторонних глаз. А кто посчитал, как водит- ся, что это слабость и малодушие и попытался в лесу не по мере наглеть, получил такой отпор, что навсегда зарёкся, хотя и помалкивал, как и что. Даже мстить такие не помышляли, панически боясь иметь дело с ним, даже из-за угла. В общем, это был необычный и непонятный по местным меркам чело- век. А когда не могут понять и объяснить самим себе, то начинаются всевозможные домыслы и слухи, – устное народное творчество на Руси никогда хилым не было. Версий, порой заумных, было предостаточно. Можно догадаться, какая часть деревенского люда, лишённая Советской властью безграмотности, как минимум, в школе изучавшая “Дубровского”, “Героя нашего времени” и другую литературу, которую сейчас, сменив имена и место действия, размылили бы серий на сто, – искрене считала, что это несчастная любовь и верность до гроба загнали Бирюка в бобыли и лесную сторожку. Другая часть, благо Оптина Пустынь не за горами, видела в нем чуть ли не праведника, добровольно загнав- шего себя от мира и искушений. Хотя, нужно сказать, никто и никогда не видел его в церквушке, не замечал на нём креста, а кому, по случаю, доводилось бывать в сторожке, не мог и припомнить ни икон, ничего подобного, хотя бы намекавшего на другие вероисповедания. Кое-кому в нем виделась затаив- шаяся от народного гнева “контра-белая вражина”. Но опять же, “органы” его не тревожили, – а это много значило в те времена, когда любое сомнение на предмет “контры”, накарябанное и не обязательно с под- писью, а как правило,-без него, упрятало в лагеря немало и безвинного народа.
Были и те, кто считал его колдуном, связанным с нечистой силой, но и тут концы не вязались – не было ничего такого, скорее всего это придумали для собственного оправдания и душевного спокойствия те, кого Бирюк проучил в лесу. Были, правда, версии менее экстравагантные и романтичные. Говорили, причем довольно уверенно, хотя и это пришло через пятые-десятые руки, что Бирюк значительную часть своей сознательной жизни прослужил в РККА. Гонялся за басмачами в песках и солончаках Туркестана, причём с большим успехом, за что был награжден именным оружием, пользовался заслуженной славой у красноармейцев и бессильной злобой у басмачей. Прямой и бесстрашный, он, в конце концов прилюдно возмутился, что начались заигрывания с главарями басмачей и их пособниками. Некоторые из бывших бандитов, руки которых по локти были в крови красноармейцев и мирного населения, “перекрасившись”, даже заняли высокие военные и советские госты. При этом изуверски преследовали тех, кто совсем недавно гонял их, как зайцев, по бескрайним степям и пустыням Туркестана, теряя убитых, в основном, подло, исподтишка, друзей и соратников.
Несмотря на былые заслуги и заступничество друзей, он был уволен из кадров РККА – ещё легко отделался, не такие головы слетали с плеч. Уж на что лихой был Григорий Котовский, не в сказке, а наяву с бригадой в семьсот штыков и сабель Одессу – маму брал, так и его из-за угла убрали. Хотя возмутился он по поводу басмачей другой расцветки. Уволенный из кадровой, хорошо что – это случилось не позднее, он вернулся на родную ему Волгу. Пока Бирюк гонял басмачей на исторически голодном Поволжье от голода и тифа вымерли родные в дорогой его сердцу, все эти годы видевшейся ему утопающей в садах приволжской деревне. То ли спасаясь от воспоминаний, то ли настолько осточертели ему за годы войны пески и жаркие ветры, только потянуло его в глухие лесные края. Так и оказался он в этих местах, не пытаясь пристроиться в городе и при власти, что, учитывая заслуги и старые связи, было вполне реально.
Эта версия, малопонятная для простого люда, по-видимому, была ближе всех к истине. Хотя и во всех других определённая доля правды, наверное, также присутствовала. Между прочим, не одно девичье сердце, наполненное любовно-романтической лирикой из книг советских фильмов, где “сердцу не хотелось покоя”, – кино проникало даже в лесную глушь, тайно воздыхало, причём безнадежно, по этому непонятному и недоступному человеку. Разница в возрасте, благодаря этой лирике и не такой уж далёкой по времени деревенской практике неравных браков, довольно частых, хотя это была Средняя Россия, а не Средняя Азия, только усиливала эти безответные воздыхания, в конце концов кончавшиеся из боязни остаться в старых девах, весёлой свадебкой с простым, далеко не романтичным парнем. Деревенская мелкота, как это красочно описано у Некрасова, все летние дни, когда по малолетству была свободна, проводила в лесу, собирая грибы, орехи, ягоды и лекарственные травы, по мере своих возможностей помогая своим семья. Не удивительно, что именно ребятишки увидели Бирюка за необычным занятием и принесли новость в деревню. Это родило новую версию, простую и вполне удобоперевариваемую умом рассудком простых деревенских. Все приняли версию тихо помешанного чудака и на этом боль- шинство успокоилось. А всего-то и увидели ребятишки, как Бирюк делал прививки на деревцах дикой лесной яблони, часто попадающейся в подлеске этой части Средней России, а в тех местах особенно. Картина знакомая и понятная, если она в своём саду, а вот в лесу?! Со временем и не такие чудеса стали примечать. В некоторых местах оказались привитыми яблоней рябины, самое чудесное, что большинство привоев прижилось, а через годы рябины начали плодоносить. Яблоки на них ни но виду, ни по размерам, ни по вкусу не отличались от тех, что были на привитых Бирюком лесных яблонях. С той лишь разницей, что из-за более позднего сокодвижения рябины цвели и созревали позднее, но зато стабильнее и урожайнее. На цветение черёмухи да яблони извечно холода, а то и заморозки, и пчела плохо летает, завязь пустоцветом-морозобоем осыпается, а цветущие в сроки с рябиной яблоневые “кукушата” были в более благоприятных условиях. В саду заморозки дымом отгоняют, опять же снег с опилом к весне вкруг стволов отаптывают, чтобы задержать цветение, а в лесу то всё идёт естественным образом. Бирюк за своими детинцами ухаживал, как иная мать за своими детьми не смотрит. Делал обрезку, формируя крону да и наверное Слово какое ни то знал.Полной силы и урожайности деревца набрать не успели, хотя уже вовсю плодоносили, как началась война.
Немецкие войска уже к октябрю оставили эти места в своём тылу. Их части прошли по основным дорогам, фронт прокатился в стороне от малолюдной и дикой глухомани. В самой труднодоступной части бирюковской лесной епархии райком комсомола еще с конца лета создал базу для молодёжного партизанского отряда. По началу всё шло, как и планировали, – комсомолия ушла в лес, хотя головы отряда из райцентра не оказалось. Связи никакой ни с кем не было, знаний и опыта – с чего начать и что делать – тоже. Исключительно молодёжь, она в ту первую осень просто отсиживалась в лесу, время от времени набегая в деревню за харчами. Сама деревушка некоторое время, из-за полной растерянности, пыталась жить как вроде по-старому. Командовать продолжал бывший председатель колхоза. Из-за стремительности хода событий и из-за отсутствия транспорта (всех лошадей и подводы мобилизовали в армию ещё в августе, Колхозное зерно эвакуировать не смогли, даже скот, которого кот наплакал, и то не получилось. Приказ “ничего не оставлять врагу, – в крайнем случае, уничтожать’, сразу выполнить не смогли, а потом рука не поднялась. В это время жизнь на, вроде бы как ничейной земле шла своим чередом, немцы, если и появлялись, то после обильной попойки снова исчезали. Председатель, переименованный в старосту, как мог, старался, чтобы беда обошла стороной жителей этого края. Отцы, немного успокоенные такими делами, удручённые немецкой пропагандой (а другой попросту не было), что Москва взята, а Красная Армия разбита, силой увели своих “комсомолят” из леса по домам, на дворе же была зима, ранняя и лютая, морозы в тот год стояли жесточайшие.
Все кардинально изменилось после декабрьского отката немцев из под Москвы, первоначальных успехов наших войск и дальнейшей пробуксовки Красной Армии под печально известной Вязьмой. В деревнях всё чаще стали появляться “СС” и каратели, как тараканы повылезало из щелей всяческое отребье, нацепившее повязки полицаев, выслуживаясь, зверствовавшее порой страшнее, чем “СС”. На- чисто выгребли зерно из бывших колхозных амбаров, куда был засыпан весь семенной и резервный фонды обильного урожая 41-го года. Угнали скот, потрясли до основания и личные запасы жителей. Молодежь стали гонять на всевозможные работы для немецкой армии, вплоть до заготовки стройлеса и тех же дров, а то и вовсе вывозить в Германию в фактическое рабство. Пришли голод, болезни и безысходность. Теперь уже сами отцы, кто, естественно, остался, сами за руку увели в лес не только тех, кто там раньше был, но и практически всех парней и девчат старше 16-ти лет, кто был ещё здоров и уцелел от угона в Дойчланд. Многие из отцов, прихватив припрятанное до времени оружие, ушли вместе с детьми. Когда была сожжена центральная усадьба, население семьями вместе со старостой- председателем, вместе с оставшейся живностью и нехитрым скарбом тоже ушло в лес и поселилось в наскоро вырытых, вечно сырых и затхлых землянках на острове Гнилого болота. За что в отместку немцы и их холуи сожгли и другие деревушки края. Активизировался партизанский отряд. “Народные мстители” пополнились выходившими окольными путями из окружения под Вязьмой красноармейцами. Хотя были и такие, кто уцелев в Вяземской мясорубке, ссылаясь на присягу, отказывались вступить в партизанский отряд. Передохнув, они упорно шли на восток, на соединение с регулярной армией, в сторону, в общем-то, недалёкого фронта. Но и оставалось тоже немало, тем более, что общая обстановка на оккупированных территориях изменилась. В брянских лесах появились заброшенные с Большой земли диверсионные отряды, обраставшие, как снежный ком, не по дням, а по часам новыми силами на месте. Они имели связь с Центром, со Штабом партизанского движения. Благодаря им налаживалась и координировалась деятельность по борьбе с захватчиками всех существовавших отрядов. Развернулась активная пропаганда среди оккупированного населения. Самое же главное – было регулярное снабжение отрядов оружием, боеприпасами и медикаментами. Бирюк чем мог помогал партизанам и населению, укрывшемуся в Гнилом болоте. Из-за бездорожья добраться до Бирюка было не просто, да и стукачей не оказалось. Даже в эти суровые времена он не забывал о своих питомцах, делал новые и новые прививки, расширяя свой лесосад. Погиб он до обидного случайно, хотя любая насильственная смерть, в подавляющем большинстве, случайна и трагична.
Уже при наступлении наших войск, освобождавших эти края летом 1943-го года, после того, как южнее отгремела Курская Дуга, группа немцев, уже в свою очередь пытавшаяся глухими лесами выскользнуть из окружения, наткнулась на его сторожку. Что и как произошло на самом деле – никто толком знать не мог. Жители городка на Гнилом болоте продолжали жить худо-бедно в обжитых землянках, лишь набегами бывая на пожарищах сожжённых деревень, – официально освобожденной, но всё ещё крайне беспокойной и опасной территории. Однажды под вечер они явственно услышали в Бирюковской стороне приглушенный расстоянием стрекот пулемета и взрывы гранат. Автоматного треска на такой дали они попросту слышать не могли. Пока сообщили куда надо, пока собрали для этого гонцов, побоявшись самим, хоть и вооруженным трофейным оружием, идти к сторожке, пока там суть да дело, только на третий день люди попали к лесниковой избе.
По всему выходило, что бой он принял в одиночку и сделал это, как всегда, основательно и с расчетом. Он явно не был застигнут врасплох и мог бы преспокойно уйти, не ввязываясь ни во что. Но он предпочел совсем другое. Бывалые деды, как и все лесные, с детства охотничавшие и умевшие читать следы, определили, насколько было возможно точно, картину боя и смерти лесника. Само провидение, что старые следопыты оказались среди первых, кто тогда пришёл. А с другой стороны, кроме них да старух, да баб с малышнёй на болоте никого не осталось, – кому как не им было идти проводниками в тот скорбный час?!
Неподалеку от сторожки, в ветвях высокой раскидистой сосны, немного отступившей от опушки в чащу леса, метрах в пяти-шести над землёй была оборудована площадка-настил, откуда открывалась обширная по масштабам леса панорама открытого пространства. Дом, огород, миниатюрное овсяное поле, покос и спуск к ручью были видны, как на ладони. То ли он успел притащить с собой немецкий ручной пулемёт “МГ”, то ли он у него на сосне последнее время постоянно находился. Как всякий лесовик, как серый вояк, Бирюк мог неосознанно предчувствовать приближение опасности. Первые двое немцев, шедшие далеко впереди основной группы, спокойно вошли в дом, не застав там никого. До этого, или после, пристрелили собаку по дворе. Один из них остался в доме, его потом нашли насквозь прошитым пулемётной очередью возле калитки, а другой (а можем двое других?), вернулся к остальным. Лесник дождался, когда немцы, а было их по всем признакам до полусотни, успокоенные разведкой, вытянутся на открытом пространстве, и нажал на гашетку. Расстояние было невелико, немецкий “МГ” – машина очень даже серьёзная, особенно в умелых руках. Преимущество высоты позволяло методично расстреливать распластанные на земле фигуры залегших немцев. Заходящее за спиной Бирюка солнце ещё только касалось деревьев, слепило противника, освещая врага ему самому. Лесник оказался хладнокровным и искусным стрелком. Не всякий охотник и мастер винтовки или карабина сможет управиться с пулемётом, пристроенным в ветвях дерева. Напоровшись на кинжальный огонь, немцы залегли и открыли ответный, даже попытались подползти и забросать гранатами. Бирюк, прекрасно всё видевший сверху, особо близко к себе не подпускал. Даже тот, что был в доме и выскочил через разбитое окно, не остался незамеченным и был сражён на бегу. Гранаты то не долетали, то имея задержку взрывания, рвались не задерживаясь в ветвях, под деревом, прикрывавшим собой сосну с пулемётным “гнездом”. Испытав неудачу, понеся большие потери, гитлеровцы отползли назад под прикрытие леса, не попытавшись ни поджечь дом, ни ещё раз атаковать по открытому пространству, ни обойти лесом с тыла. Может быть, по недостатку времени и в суматохе считая, что Бирюк не один, опасаясь окружения и уничтожения, возможно, имея главную цель добраться или доставить кого до своих. В общей сложности насчитали 26 вражеских трупов (среди которых, как потом выяснилось, какой- то известный и важный немецкий чин из “СС”), частью добитых самими же немцами, не желавшими связывать себе ранеными руки, ни оставлять их живыми противнику. Но большая часть всё-таки была буквально изрешечена пулями “МГ”. Лесника так и нашли в подобии гнезда среди веток. Его грудь была в двух местах пробита навылет. Кровь, шедшая горлом из пробитого лёгкого, залила и пулемёт, который он не выпустил до последнего своего мига, и запасную ленту, лежавшую рядом. Бой был скоротечным. Был ли Бирюк ранен вначале или его достали в конце, сказать было невозможно. Схоронили его тут же, под сосной, найдя лопаты в сарайке возле осиротевшего дома. По возврату в землянки старухи особо подчеркивали, что предали тело земле на третий день смерти, как соответствует христианскому обряду, со всеми вытекающими из этого загробными последствиями. Как будто это было самое главное, а не то, что он совершил, идя на смерть! Впрочем, одёрнуть их было некому – да и зачем? Вреда от этого , по сравнению с тем, что творилось вокруг, было немного.
Даже по меркам того военного лиха, видавшие виды считали, что лесник совершил подвиг, героически при этом погибнув. Кому положено, составили наградные документы, но то ли они затерялись где-то во всевозможных инстанциях, потому как представили к ордену Ленина – видно всё же непростой был тот гестаповец, то ли в прежней биографии Бирюка действительно были какие то “темные пятна”. Но факт остался фактом: ни награды, хотя вопрос, кому её вручать, Бирюк-то был совершенно одинокий, ни даже заметки в газе- После войны все последующие лесники жили в единственно отстроенной из всех деревушке. Лесная сторожка истлела-растащилась – кто кирпич, кто рамы и двери. Могила со временем совсем сровнялась с землёй. Ну а в памяти людской вся эта история постепенно стиралась, вытесняемая другими, более свежими и оттого более острыми впечатлениями. В Москве, на Красной площади, есть одна общая память о таких: “Имя твоё неизвестно – подвиг твой бессмертен”. Всё оставшееся время войны и долго после неё уцелевший в этих местах люд ходил по осени в лес и на пожарища за яблоками. Яблони на пожарищах бывших деревень в большинстве своём отошли и плодоносили. В те голодные времена, когда на столе подавляюще царствовала картоха, а хлебушек был не частым гостем, яблоки были большим подспорьем в любое время года.
Дедок замер на полуслове, видимо всё ещё пребывая в скорбном воспоминании своей молодости. Каждый из нас не решался прервать тишину, надеясь, что рассказчик, наверное, добавит что-нибудь ещё. Получилась своеобразная минута молчания. Для себя я автоматически отметил, что мой Димка не известно с каких пор не спит, а с замиранием слушает правдивую, ничем не приукрашенную, и в то же время никак не замаранную “чернухой “историю, которую вряд ли услышишь по радио или телевидению, по горлышко залитых рекламой и политикой, служащих в конечном итоге не людям, а золотому тельцу. Я видел, до какой степени услышанное потрясло его. Сам я, признаться, был потрясён ничуть не меньше. В какой-то моменту у меня мелькнула шальная мысль – вот она история дальнейшей жизни “товарища Сухова”, но тут же с горечью и сожалением сознание напомнило, что Фёдор Сухов – это плод гениального воображения Ибрагимбекова и Мотыля и в конкретном виде никогда не существовал. Потрясло ещё и то, что сын и в его лице вся нынешняя молодёжь не разучились быть потрясёнными историей обыкновенной человеческой трагедии, не разучились чувствовать и думать самостоятельно. Что они не зомби, не биороботы, не приложение к компьютерам. Значит есть надежда, что у моего народа и у моей страны есть шанс уцелеть – пока были, есть и будут люди по силе духа равные Бирюку, то стояла, стоит и будет стоять русская земля.
Словно очнувшись, прекрасно понимая, что нас всех интересует вопрос: как он сам связан с этой историей или каким образом она стала известна ему, дедок, скупо касаясь только основных вех, рассказал о своей тоже далеко не простой “одиссее”. Он родился и вырос в тех самых краях. По окончании школы успел поучиться в городе в педагогическом училище, как случилась военная напасть. Он был в числе тех самых комсомольцев, которые начинали – всякое бывало поначалу – партизанить в брянских лесах после освобождения летом 43-го попал в действующую, на передовую. После первого ранения и госпиталя, благодаря тому, что окончил первый курс педучилища, попал в артиллерию. Победу встретил в Австрии, а перед этим было жестокое сражение у Балатона. Демобилизовался только в 50-м году, – по возрасту пришлось служить и после Победы. Вернулся в родные края, практически полностью опустошённые войной, своими собственными глазами увидев разор и опустошение, он почти сразу уехал на Урал, в один из старинных городков, за годы войны превратившийся в оборонно-промышленный центр, его старшая сестра, в своё время вышедшая замуж за городского, затем перетащила в город и среднюю. Обе они летом 41-го года эвакуировались вместе с заводом на Урал, где и осели на всегда, не вернувшись мы свою родину даже после войны. К ним, единственным известным родным, кто остался жив к тому времени, он и приехал. Преподавал в школе. Сначала военное дело и физкультуру, а после окончания заочного факультета пединститута учил математике и физике. Давно на пенсии. Всё было сказано скупо, без подробностей.
Леспромхозовских рассказ задел за живое. Один из них произнес, что в наших местах, на бросовых неудобьях, каменных россыпях и скалах речных долин можно было бы садить и облепиху, и вишню, и многое другое с пользой для всех – и людей, и зверья. В этом я был с ним мысленно солидарен, вспомнив густейшие заросли налитой ягодами одичавшей облепихи на высокой каменной насыпи у моста через Пышму, которые только утром видел из окна асбестовской электрички. Второй добавил, что горно-лесной Южный Урал поразительно схож по климату и рельефу с дальневосточными сопками и, что есть возможность в полукультуре выращивать и женьшень, и лимонник, и аралию, разводить ради пантов маралов. Ну и свои местные: зверобой, душицу, золотой корень, горицвет хозяйского глаза требуют. А у нас на лес смотрят как на халявную дойную корову, не заботясь об его рачительном использовании, посадку – и то абы как. Может быть разговор продолжился бы далее, да только мужики засобирались и вышли. С ними вышел и разговор.
История эта крепко врезалась’ в память и запала в душу. В моей, в общем-то, хотя и не простой и не всегда лёгкой, но размеренной жизни в посёлке среди гор и лесов это было что-то не передаваемое словами, но неизгладимое прикосновение к прошлому. А может быть к настоящему и будущему?! Связь между которыми – это мы сами, и никто больше!
Поделиться: