/ События/ Лесник. Рассказ попутчика.

Лесник. Рассказ попутчика.

автор Виталий МИТКАЛЕВ, Белорецкий район, п. Инзер.

Я И СЫН, больше месяца гостивший у деда с бабкой, возвращались домой, торопясь к началу учебного года, после­днего в его жизни, после кото­рого кончалось относительно безоблачное детство, и ждала суровая проза взрослой жизни. В Челябинске к нам подсел со­сед. 216-й, мерно покачива­ясь-постукивая, бежал на за­пад к Уфе. Спокойный и тихий плацкартный вагон постепен­но оживал. Пассажиры, боль­шей частью тюменские нефтя­ники и газовики, несмотря на нынешние сложности жизни, по годами устоявшейся при­вычке – инстинкту птиц, осенью гоняющему перелёт­ных на юг, катили к морю, к “бархатному сезону”. Они еле-еле отошли от на­пряжения вокзально-билетной суеты и суматохи. Дорога им, в отличие от нас, предстояла долгая, разго­воры становились все оживленнее и раскованнее. Сын со второй полки, временами отрываясь от проплывающих за окном картин угасающего дня, ещё подавал голос, задавая порой не подвластные взрослому рассудку, вопросы, а сосед напротив практически не ска­зал ни слова. На вид ему было далеко за семьдесят. Добротный, ста­ринного кроя бостоновый кос­тюм, одеваемый, по-видимому, в исключительно редких случаях, нес на себе несколь­ко рядов орденских планок. Уже наше поколение не научи­ли разбираться в соответствии хитросплетения цветных полос той или иной награды (я, на­пример, к своему стыду и по­зору, не отличу ленту медали “За отвагу” от ленты ордена “Материнская слава”). Но то, что среди всех было два орде­на “Славы”, могу утверждать достаточно твёрдо. У Захарыча, брата моего деда, младше­го из пяти и единственного, вернувшегося с Великой , один орден “Славы “был, и нам, кому он заменил погибшего деда, в своё время доводилось в числе прочих его боевых, трудовых и юбилейных рега­лий держать в руках и его, це­нимого Захарычем более всех. Во движениях соседа, несмотря на возраст, чувство­валась внутренняя подтяну­тость. В нем угадывался сельский интелли­гент, скорее всего, бывший учитель.Чув-ствовалось, что поездки ему в редкость, но не в дико­винку. Мягкий, умный взгляд выдавал в нём человека доб­рой души, но знающего себе цену и сохра­няего достоинство. Судя по скудному багажу, ехал он не намного дальше Уфы, где предстояло нам пересесть на инзерскую электричку.

Думалось, что так безмол­вно и доедем, тем более, что подступали ночь, и дрёма под разговоры и приглушенный стук колес, постепенно нава­ливалась на веки. Раза два вставал, беспокоясь, как бы сына наверху не продуло от окна. Ближе к полуночи, в Зла­тоусте, у нас появились два новых попутчика. По всему, ехать им было недолго, укла­дываться они не собирались, а сидя за боковым столиком, приглушенно переговарива­лись между собой. По голосу, по манере и теме разговора стало ясно, что мужики, обо­им около пятидесяти, живут и работают в глухом леспромхо­зе где-то по Юрюзани, что выходить им то ли в Вязовой, то ли в Кропачево. Разговор между тем шёл о тяжелой жизни в лесной глухомани, о многолетней задерж­ке зарплаты, о хронической не­хватке бензина, соляры, запча­стей и… совести у больших и поменьше “хозяйчиков” мест­ного масштаба, стремящихся любой ценой шелест зелёной листвы на де- ревьях превратить в шелест других листочков в собственных карманах, пред­почтительно, тоже зеленых. И это в то время когда большин­ство лесных жителей не знают, как обуть-одеть ребятню в предстоящий учебный год. Про высших руководителей, боль­шую политику, как и про Бога, не упоминали, как, впрочем, ни разу не вырвалось у них ни од­ного скверного слова. Это были крепкие трудяги, не опу­стившиеся, не изверившиеся в свои руки и головы. И не озве­ревшие, как некоторые другие – богатые и бедные! К моему крайнему изумле­нию, к их разговору присоеди­нился и наш, казалось бы дре­мавший сосед. Тема их разго­вора, как лесная тропинка из­вивалась, иногда уходя дале­ко в сторону, но всегда возвра­щалась к одному. Речь шла о Лесе и людях Леса. О том, сколько леса зря гробится на делянках, о варварском отно­шении к природе вообще, о том, что, живя в лесу, лесные жители не могут построить себе настоящего жилья, а се­годняшние одинокие пенсио­неры плачут без дров. При этом древесина за высокую цену, а то и за валюту, уходит во все стороны, а простой люд почти нищенствует. Но особен­но запомнился рассказ ветера­на. Почти ни разу не прерван­ный ни возражениями, ни воп­росами, ни реплика- ми осталь­ных других, дедок, на удивле­ние, оказался искуснейшим рассказчиком.

ДЕЛО БЫЛО в лесах между Ка­лугой и Брянском. Лет за 8 до начала войны в этих дремучих местах появилась весьма и весь­ма необычная личность. Вместо вконец спившегося и проворовав­шегося лесника возник “при­шлый”. Его прошлое было зага­дочно и неизвестно. Возможно, как мрачно шутили в то время, – не для “органов”. Рыжеседая бо­рода, слегка прихрамывающая походка. Он был одинок и нелю­дим, без крайней нужды лишний раз не показывался даже в бли­жайшую деревушку. По внешне­му виду ему можно было дать и сорок, и пятьдесят, и шестьдесят. Точно сколько, можно было толь­ко догадываться. К сельсовету он не относился, а лесная контора была весьма не близко, за пре­делами действия досужих языков. У своего ведомства быстро стал на хорошем счету, окрестных му­жиков шибко не зажимал, не зверствовал. Наоборот, иногда при случае считал возможным закрыть глаза и не видеть, как по крайней нужде те шли в лес. Со своего подворья прикармливал полуголодных парней и девчат, которых по разнарядке пригоня­ли на лесозаготовки. В те време­на, не в пример нынешним, строй­ка шла громадная, леса шло мно­го, да и на дрова – основное топ­ливо тех лет, уходило не меньше. Именно тогда значительно свели леса в Средней России и до сих пор не могут оправиться.

Доставшуюся ему от прежне­го лесника избу-сторожку он не то что подправил, а почитай, за­ново пере- катал-поставил. Всё, что он ни делал, обделывал ос­новательно и надёжно. И все в одиночку! Мужики удивлялись: у других лесников, как и у его пред­шественника, чтобы выпросить “добро” на выкос лесных прога­лин и заболотин для личных коровешек, за счёт которых, в ос­новном, перебивались с хлеба на воду, нужно было нагорбатиться, накосить на личную лесникову скотину да на “казённую” лошадь лесника. Да угостить-напоить лесника до синевы, а то, не дай Бог, передумает “благодетель”. Этот же “Бирюк”, как за глаза зва­ли его окрест, косил сам, исполь­зуя самодельную конную косил­ку. Её он сделал за “магарыч” у забулдыги кузнеца в главной усадьбе колхоза, еле сводивше­го концы с концами на своих силь­но разбро- санных среди лесов и болот лоскутках полей. Как рас­сказывали очевидцы, кузнец изрядно приняв на грудь, больше отлынивал, а основную часть куз­нечных работ Бирюк сделал сам, мастерски и с вдохновением. Из мужиков каждый был бы просто рад помочь Бирюку хотя бы с той же избой, но он словно тяго- тил­ся чьим либо присутствием, пред­почитал всё делать без посторон­них глаз. А кто посчитал, как водит- ­ся, что это слабость и малодушие и попытался в лесу не по мере наглеть, получил такой от­пор, что навсегда зарёкся, хотя и помалкивал, как и что. Даже мстить такие не помышляли, па­нически боясь иметь дело с ним, даже из-за угла. В общем, это был необычный и непонятный по местным меркам чело- век. А ког­да не могут понять и объяснить самим себе, то начинаются все­возможные домыслы и слухи, – устное народное творчество на Руси никогда хилым не было. Вер­сий, порой заумных, было предо­статочно. Можно догадаться, ка­кая часть деревенского люда, ли­шённая Советской властью без­грамотности, как минимум, в шко­ле изучавшая “Дубровского”, “Ге­роя нашего времени” и другую литературу, которую сейчас, сме­нив имена и место действия, размылили бы серий на сто, – ис­крене считала, что это несчаст­ная любовь и верность до гроба загнали Бирюка в бобыли и лес­ную сторожку. Другая часть, бла­го Оптина Пустынь не за горами, видела в нем чуть ли не правед­ника, добровольно загнав- шего себя от мира и искушений. Хотя, нужно сказать, никто и никогда не видел его в церквушке, не заме­чал на нём креста, а кому, по слу­чаю, доводилось бывать в сто­рожке, не мог и припомнить ни икон, ничего подобного, хотя бы намекавшего на другие вероис­поведания. Кое-кому в нем виде­лась затаив- шаяся от народного гнева “контра-белая вражина”. Но опять же, “органы” его не трево­жили, – а это много значило в те времена, когда любое сомнение на предмет “контры”, накарябан­ное и не обязательно с под- пи­сью, а как правило,-без него, уп­рятало в лагеря немало и безвин­ного народа.

Были и те, кто считал его колдуном, связанным с нечистой си­лой, но и тут концы не вязались – не было ничего такого, скорее всего это придумали для соб­ственного оправдания и душевно­го спокойствия те, кого Бирюк проучил в лесу. Были, правда, версии менее экстравагантные и романтичные. Говорили, причем довольно уверенно, хотя и это пришло через пятые-десятые руки, что Бирюк значительную часть своей сознательной жизни прослужил в РККА. Гонялся за басмачами в песках и солончаках Туркестана, причём с большим успехом, за что был награжден именным оружием, пользовался заслуженной славой у красноар­мейцев и бессильной злобой у басмачей. Прямой и бесстраш­ный, он, в конце концов прилюд­но возмутился, что начались за­игрывания с главарями басмачей и их пособниками. Некоторые из бывших бандитов, руки которых по локти были в крови красноар­мейцев и мирного населения, “пе­рекрасившись”, даже заняли вы­сокие военные и советские гос­ты. При этом изуверски пре­следовали тех, кто совсем недав­но гонял их, как зайцев, по бес­крайним степям и пустыням Туркестана, теряя убитых, в ос­новном, подло, исподтиш­ка, друзей и соратников.

Несмотря на былые заслуги и заступничество друзей, он был уволен из кадров РККА – ещё лег­ко отделался, не такие головы слетали с плеч. Уж на что лихой был Григорий Котовский, не в сказке, а наяву с бригадой в семь­сот штыков и сабель Одессу – маму брал, так и его из-за угла убрали. Хотя возмутился он по поводу басмачей другой расцвет­ки. Уволенный из кадровой, хоро­шо что – это случилось не позднее, он вернулся на родную ему Волгу. Пока Бирюк гонял басма­чей на исторически голодном Поволжье от голода и тифа вы­мерли родные в дорогой его сер­дцу, все эти годы видевшейся ему утопающей в садах приволжской деревне. То ли спасаясь от вос­поминаний, то ли настолько ос­точертели ему за годы войны пес­ки и жаркие ветры, только потя­нуло его в глухие лесные края. Так и оказался он в этих местах, не пытаясь пристроиться в городе и при власти, что, учитывая заслу­ги и старые связи, было вполне реально.

Эта версия, малопонятная для простого люда, по-видимому, была ближе всех к истине. Хотя и во всех других определённая доля правды, наверное, также при­сутствовала. Между прочим, не одно девичье сердце, наполнен­ное любовно-романтической ли­рикой из книг советских фильмов, где “сердцу не хотелось покоя”, – кино проникало даже в лесную глушь, тайно воздыхало, причём безнадежно, по этому непонятно­му и недоступному человеку. Раз­ница в возрасте, благодаря этой лирике и не такой уж далёкой по времени деревенской практике неравных браков, довольно час­тых, хотя это была Средняя Рос­сия, а не Средняя Азия, только усиливала эти безответные воз­дыхания, в конце концов кончав­шиеся из боязни остаться в ста­рых девах, весёлой свадебкой с простым, далеко не романтичным парнем. Деревенская мелкота, как это красочно описано у Не­красова, все летние дни, когда по малолетству была свободна, про­водила в лесу, собирая грибы, орехи, ягоды и лекарственные травы, по мере своих возможнос­тей помогая своим семья. Не уди­вительно, что именно ребятишки увидели Бирюка за необычным занятием и принесли новость в деревню. Это родило новую версию, простую и вполне удобоперевариваемую умом рассудком простых деревенских. Все приня­ли версию тихо помешанного чу­дака и на этом боль- шинство ус­покоилось. А всего-то и увидели ребятишки, как Бирюк делал при­вивки на деревцах дикой лесной яблони, часто попадающейся в подлеске этой части Средней России, а в тех местах особенно. Картина знакомая и понятная, если она в своём саду, а вот в лесу?! Со временем и не такие чудеса стали примечать. В неко­торых местах оказались привиты­ми яблоней рябины, самое чудес­ное, что большинство привоев прижилось, а через годы рябины начали плодоносить. Яблоки на них ни но виду, ни по размерам, ни по вкусу не отличались от тех, что были на привитых Бирюком лесных яблонях. С той лишь раз­ницей, что из-за более позднего сокодвижения рябины цвели и созревали позднее, но зато ста­бильнее и урожайнее. На цвете­ние черёмухи да яблони извечно холода, а то и заморозки, и пче­ла плохо летает, завязь пустоцветом-морозобоем осыпается, а цветущие в сроки с рябиной яб­лоневые “кукушата” были в более благоприятных условиях. В саду заморозки дымом отгоняют, опять же снег с опилом к весне вкруг стволов отаптывают, чтобы за­держать цветение, а в лесу то всё идёт естественным образом. Би­рюк за своими детинцами ухажи­вал, как иная мать за своими детьми не смотрит. Делал обрез­ку, формируя крону да и навер­ное Слово какое ни то знал.Полной силы и урожайности деревца набрать не успели, хотя уже вовсю плодоносили, как на­чалась война.

Немецкие войска уже к октяб­рю оставили эти места в своём тылу. Их части прошли по основ­ным дорогам, фронт прокатился в стороне от малолюдной и дикой глухомани. В самой труднодоступ­ной части бирюковской лесной епархии райком комсомола еще с конца лета создал базу для моло­дёжного партизанского отряда. По началу всё шло, как и планирова­ли, – комсомолия ушла в лес, хотя головы отряда из райцентра не ока­залось. Связи никакой ни с кем не было, знаний и опыта – с чего на­чать и что делать – тоже. Исключи­тельно молодёжь, она в ту первую осень просто отсиживалась в лесу, время от времени набегая в дерев­ню за харчами. Сама деревушка не­которое время, из-за полной рас­терянности, пыталась жить как вро­де по-старому. Командовать про­должал бывший председатель кол­хоза. Из-за стремительности хода событий и из-за отсутствия транс­порта (всех лошадей и подводы мо­билизовали в армию ещё в августе, Колхозное зерно эвакуировать не смог­ли, даже скот, которого кот наплакал, и то не получилось. Приказ “ничего не оставлять врагу, – в крайнем случае, уничтожать’, сра­зу выполнить не смогли, а потом рука не поднялась. В это время жизнь на, вроде бы как ничейной земле шла своим че­редом, немцы, если и появлялись, то после обильной попойки снова исчезали. Председатель, переименованный в старосту, как мог, ста­рался, чтобы беда обошла сторо­ной жителей этого края. Отцы, не­много успокоенные такими делами, удручённые немецкой пропагандой (а другой попросту не было), что Москва взята, а Красная Армия раз­бита, силой увели своих “комсомолят” из леса по домам, на дворе же была зима, ранняя и лютая, мо­розы в тот год стояли жесточайшие.

Все кардинально изменилось после декабрьского отката немцев из под Москвы, первоначальных ус­пехов наших войск и дальнейшей пробуксовки Красной Армии под печально известной Вязьмой. В де­ревнях всё чаще стали появляться “СС” и каратели, как тараканы по­вылезало из щелей всяческое от­ребье, нацепившее повязки поли­цаев, выслуживаясь, зверствовав­шее порой страшнее, чем “СС”. На- чисто выгребли зерно из бывших колхозных амбаров, куда был за­сыпан весь семенной и резервный фонды обильного урожая 41-го года. Угнали скот, потрясли до ос­нования и личные запасы жителей. Молодежь стали гонять на всевоз­можные работы для немецкой ар­мии, вплоть до заготовки стройлеса и тех же дров, а то и вовсе вы­возить в Германию в фактическое рабство. Пришли голод, болезни и безысходность. Теперь уже сами отцы, кто, естественно, остался, сами за руку увели в лес не только тех, кто там раньше был, но и прак­тически всех парней и девчат стар­ше 16-ти лет, кто был ещё здоров и уцелел от угона в Дойчланд. Мно­гие из отцов, прихватив припрятан­ное до времени оружие, ушли вме­сте с детьми. Когда была сожжена центральная усадьба, население семьями вместе со старостой- председателем, вместе с остав­шейся живностью и нехитрым скар­бом тоже ушло в лес и поселилось в наскоро вырытых, вечно сырых и затхлых землянках на острове Гни­лого болота. За что в отместку немцы и их холуи сожгли и другие деревушки края. Активизировался партизанский отряд. “Народные мстители” пополнились выходив­шими окольными путями из окру­жения под Вязьмой красноармей­цами. Хотя были и такие, кто уце­лев в Вяземской мясорубке, ссы­лаясь на присягу, отказывались вступить в партизанский отряд. Пе­редохнув, они упорно шли на вос­ток, на соединение с регулярной армией, в сторону, в общем-то, недалёкого фронта. Но и остава­лось тоже немало, тем более, что общая обстановка на оккупирован­ных территориях изменилась. В брянских лесах появились забро­шенные с Большой земли дивер­сионные отряды, обраставшие, как снежный ком, не по дням, а по ча­сам новыми силами на месте. Они имели связь с Центром, со Штабом партизанского движения. Благода­ря им налаживалась и координиро­валась деятельность по борьбе с захватчиками всех существовавших отрядов. Развернулась активная пропаганда среди оккупированно­го населения. Самое же главное – было регулярное снабжение отря­дов оружием, боеприпасами и ме­дикаментами. Бирюк чем мог помогал парти­занам и населению, укрывшемуся в Гнилом болоте. Из-за бездоро­жья добраться до Бирюка было не просто, да и стукачей не оказалось. Даже в эти суровые времена он не забывал о своих питомцах, делал новые и новые прививки, расши­ряя свой лесосад. Погиб он до обидного случайно, хотя любая на­сильственная смерть, в подавляю­щем большинстве, случайна и тра­гична.

Уже при наступлении наших войск, освобождавших эти края ле­том 1943-го года, после того, как южнее отгремела Курская Дуга, группа немцев, уже в свою очередь пытавшаяся глухими лесами выс­кользнуть из окружения, наткнулась на его сторожку. Что и как произош­ло на самом деле – никто толком знать не мог. Жители городка на Гнилом болоте продолжали жить худо-бедно в обжитых землянках, лишь набегами бывая на пожари­щах сожжённых деревень, – офи­циально освобожденной, но всё ещё крайне беспокойной и опас­ной территории. Однажды под ве­чер они явственно услышали в Бирюковской стороне приглушенный расстоянием стрекот пулемета и взрывы гранат. Автоматного трес­ка на такой дали они попросту слы­шать не могли. Пока сообщили куда надо, пока собрали для этого гон­цов, побоявшись самим, хоть и во­оруженным трофейным оружием, идти к сторожке, пока там суть да дело, только на третий день люди попали к лесниковой избе.

По все­му выходило, что бой он принял в одиночку и сделал это, как всегда, основательно и с расчетом. Он явно не был застигнут врасплох и мог бы преспокойно уйти, не ввязываясь ни во что. Но он предпочел со­всем другое. Бывалые деды, как и все лесные, с детства охотничав­шие и умевшие читать следы, оп­ределили, насколько было возмож­но точно, картину боя и смерти лес­ника. Само провидение, что старые следопыты оказались среди пер­вых, кто тогда пришёл. А с другой стороны, кроме них да старух, да баб с малышнёй на болоте никого не осталось, – кому как не им было идти проводниками в тот скорбный час?!

Неподалеку от сторожки, в вет­вях высокой раскидистой сосны, немного отступившей от опушки в чащу леса, метрах в пяти-шести над землёй была оборудована площад­ка-настил, откуда открывалась об­ширная по масштабам леса пано­рама открытого пространства. Дом, огород, миниатюрное овсяное поле, покос и спуск к ручью были видны, как на ладони. То ли он ус­пел притащить с собой немецкий ручной пулемёт “МГ”, то ли он у него на сосне последнее время постоянно находился. Как всякий лесовик, как серый вояк, Бирюк мог неосознанно предчувствовать при­ближение опасности. Первые двое немцев, шедшие далеко впереди основной группы, спокойно вошли в дом, не застав там никого. До этого, или после, пристрелили со­баку по дворе. Один из них остал­ся в доме, его потом нашли на­сквозь прошитым пулемётной оче­редью возле калитки, а другой (а можем двое других?), вернулся к остальным. Лесник дождался, ког­да немцы, а было их по всем при­знакам до полусотни, успокоенные разведкой, вытянутся на открытом пространстве, и нажал на гашетку. Расстояние было невелико, немец­кий “МГ” – машина очень даже се­рьёзная, особенно в умелых руках. Преимущество высоты позволяло методично расстреливать распла­станные на земле фигуры залегших немцев. Заходящее за спиной Би­рюка солнце ещё только касалось деревьев, слепило противника, ос­вещая врага ему самому. Лесник оказался хладнокровным и искус­ным стрелком. Не всякий охотник и мастер винтовки или карабина сможет управиться с пулемётом, пристроенным в ветвях дерева. На­поровшись на кинжальный огонь, немцы залегли и открыли ответный, даже попытались подползти и заб­росать гранатами. Бирюк, прекрас­но всё видевший сверху, особо близко к себе не подпускал. Даже тот, что был в доме и выскочил че­рез разбитое окно, не остался не­замеченным и был сражён на бегу. Гранаты то не долетали, то имея задержку взрывания, рвались не задерживаясь в ветвях, под дере­вом, прикрывавшим собой сосну с пулемётным “гнездом”. Испытав неудачу, понеся большие потери, гитлеровцы отползли назад под прикрытие леса, не попытавшись ни поджечь дом, ни ещё раз атако­вать по открытому пространству, ни обойти лесом с тыла. Может быть, по недостатку времени и в сумато­хе считая, что Бирюк не один, опа­саясь окружения и уничтожения, возможно, имея главную цель доб­раться или доставить кого до сво­их. В общей сложности насчитали 26 вражеских трупов (среди кото­рых, как потом выяснилось, какой- то известный и важный немецкий чин из “СС”), частью добитых са­мими же немцами, не желавшими связывать себе ранеными руки, ни оставлять их живыми противнику. Но большая часть всё-таки была буквально изрешечена пулями “МГ”. Лесника так и нашли в подо­бии гнезда среди веток. Его грудь была в двух местах пробита навы­лет. Кровь, шедшая горлом из про­битого лёгкого, залила и пулемёт, который он не выпустил до после­днего своего мига, и запасную лен­ту, лежавшую рядом. Бой был ско­ротечным. Был ли Бирюк ранен вначале или его достали в конце, сказать было невозможно. Схоро­нили его тут же, под сосной, най­дя лопаты в сарайке возле оси­ротевшего дома. По возврату в землянки старухи особо подчеркивали, что предали тело земле на третий день смерти, как соответствует христианскому обряду, со всеми вытекающими из этого загробны­ми последствиями. Как будто это было самое главное, а не то, что он совершил, идя на смерть! Впро­чем, одёрнуть их было некому – да и зачем? Вреда от этого , по срав­нению с тем, что творилось вокруг, было немного.

Даже по меркам того военного лиха, видавшие виды считали, что лесник совершил подвиг, героически при этом погибнув. Кому по­ложено, составили наградные до­кументы, но то ли они затерялись где-то во всевозможных инстанци­ях, потому как представили к ор­дену Ленина – видно всё же непро­стой был тот гестаповец, то ли в прежней биографии Бирюка дей­ствительно были какие то “темные пятна”. Но факт остался фактом: ни награды, хотя вопрос, кому её вру­чать, Бирюк-то был совершенно одинокий, ни даже заметки в газе- После войны все последующие лесники жили в единственно от­строенной из всех деревушке. Лес­ная сторожка истлела-растащилась – кто кирпич, кто рамы и двери. Могила со временем совсем сров­нялась с землёй. Ну а в памяти людской вся эта история постепен­но стиралась, вытесняемая други­ми, более свежими и оттого более острыми впечатлениями. В Моск­ве, на Красной площади, есть одна общая память о таких: “Имя твоё неизвестно – подвиг твой бессмер­тен”. Всё оставшееся время войны и долго после неё уцелевший в этих местах люд ходил по осени в лес и на пожарища за яблоками. Яблони на пожарищах бывших деревень в большинстве своём отошли и пло­доносили. В те голодные времена, когда на столе подавляюще цар­ствовала картоха, а хлебушек был не частым гостем, яблоки были большим подспорьем в любое вре­мя года.

Дедок замер на полуслове, ви­димо всё ещё пребывая в скорб­ном воспоминании своей молодо­сти. Каждый из нас не решался прервать тишину, надеясь, что рас­сказчик, наверное, добавит что-нибудь ещё. Получилась своеобразная минута молчания. Для себя я автоматичес­ки отметил, что мой Димка не из­вестно с каких пор не спит, а с за­миранием слушает правдивую, ни­чем не приукрашенную, и в то же время никак не замаранную “чер­нухой “историю, которую вряд ли услышишь по радио или телевиде­нию, по горлышко залитых рекла­мой и политикой, служащих в ко­нечном итоге не людям, а золото­му тельцу. Я видел, до какой сте­пени услышанное потрясло его. Сам я, признаться, был потрясён ничуть не меньше. В какой-то мо­менту у меня мелькнула шальная мысль – вот она история дальней­шей жизни “товарища Сухова”, но тут же с горечью и сожалением со­знание напомнило, что Фёдор Су­хов – это плод гениального вооб­ражения Ибрагимбекова и Мотыля и в конкретном виде никогда не су­ществовал. Потрясло ещё и то, что сын и в его лице вся нынешняя мо­лодёжь не разучились быть потря­сёнными историей обыкновенной человеческой трагедии, не разучи­лись чувствовать и думать самосто­ятельно. Что они не зомби, не био­роботы, не приложение к компью­терам. Значит есть надежда, что у моего народа и у моей страны есть шанс уцелеть – пока были, есть и будут люди по силе духа равные Бирюку, то стояла, стоит и будет стоять русская земля.

Словно очнувшись, прекрасно понимая, что нас всех интересует вопрос: как он сам связан с этой историей или каким образом она стала известна ему, дедок, скупо касаясь только основных вех, рас­сказал о своей тоже далеко не про­стой “одиссее”. Он родился и вы­рос в тех самых краях. По оконча­нии школы успел поучиться в горо­де в педагогическом училище, как случилась военная напасть. Он был в числе тех самых комсомольцев, которые начинали – всякое бывало поначалу – партизанить в брянских лесах после освобождения летом 43-го попал в действующую, на пе­редовую. После первого ранения и госпиталя, благодаря тому, что окончил первый курс педучилища, попал в артиллерию. Победу встре­тил в Австрии, а перед этим было жестокое сражение у Балатона. Демобилизовался только в 50-м году, – по возрасту пришлось слу­жить и после Победы. Вернулся в родные края, практически полнос­тью опустошённые войной, своими собственными глазами увидев ра­зор и опустошение, он почти сразу уехал на Урал, в один из старин­ных городков, за годы войны пре­вратившийся в оборонно-промыш­ленный центр, его старшая сестра, в своё время вышедшая замуж за городского, затем перетащила в город и среднюю. Обе они летом 41-го года эвакуировались вместе с заводом на Урал, где и осели на всегда, не вернувшись мы свою родину даже после войны. К ним, единственным известным родным, кто остался жив к тому времени, он и приехал. Преподавал в школе. Сначала военное дело и физкуль­туру, а после окончания заочного факультета пединститута учил ма­тематике и физике. Давно на пен­сии. Всё было сказано скупо, без подробностей.

Леспромхозовских рассказ за­дел за живое. Один из них произ­нес, что в наших местах, на бросо­вых неудобьях, каменных россыпях и скалах речных долин можно было бы садить и облепиху, и вишню, и многое другое с пользой для всех – и людей, и зверья. В этом я был с ним мысленно солидарен, вспом­нив густейшие заросли налитой ягодами одичавшей облепихи на высокой каменной насыпи у моста через Пышму, которые только ут­ром видел из окна асбестовской электрички. Второй добавил, что горно-лесной Южный Урал порази­тельно схож по климату и рельефу с дальневосточными сопками и, что есть возможность в полукультуре выращивать и женьшень, и лимон­ник, и аралию, разводить ради пан­тов маралов. Ну и свои местные: зверобой, душицу, золотой корень, горицвет хозяйского глаза требу­ют. А у нас на лес смотрят как на халявную дойную корову, не забо­тясь об его рачительном использо­вании, посадку – и то абы как. Мо­жет быть разговор продолжился бы далее, да только мужики засоби­рались и вышли. С ними вышел и разговор.

История эта крепко врезалась’ в память и запала в душу. В моей, в общем-то, хотя и не простой и не всегда лёгкой, но размеренной жизни в посёлке среди гор и лесов это было что-то не передаваемое словами, но неизгладимое прикос­новение к прошлому. А может быть к настоящему и будущему?! Связь между которыми – это мы сами, и никто больше!

Поделиться: